Балерина, взметнув руки и выбросив вперед ногу с налитой икрой, изогнула стан так, что казалось, воздух зазвенел вокруг нее. Карандаш Дега летал по листу бумаги подобно мухе, мечущейся по потолку, и оставлял на белой поверхности живые черные следы, постепенно становившиеся очертаниями танцовщицы.
Наконец он поблагодарил девушку за сеанс, и та робко подошла, чтобы взглянуть на рисунок. «Как мило…» — услышал Дега. Вернувшись домой и войдя в мастерскую, он в сердцах швырнул этюд на стол… Окружающий мир постепенно погружался во мглу, его силуэты, прежде дразнившие взгляд и руку, теперь мучили своей неопределенностью.
Мысль о том, что уже никакими силами не развеять стоящий перед глазами вязкий туман, пугала, и потому ее надо было гнать от себя сразу, как только она возникала. В первый раз он, тогда тридцатипятилетний, заметил этот туман во время войны, на стрельбище, когда, прикрыв левый глаз и взглянув на мишень, обнаружил, что почти не видит ее. Что тому причиной — стояние на посту промозглыми осенними ночами во время осады Парижа, когда холод пробирал до костей, или нечто другое, — Эдгар не знал. Но призрак слепоты вошел в его жизнь. Что-то грозное, тяжкое накатило и стало медленно «выключать свет» вокруг. Слепота для художника — все равно что глухота для музыканта, но у обоих остается кое-что: цепкая память.
…Возмущенный отец — эта картина так и не стерлась из памяти восьмидесятилетнего Дега. Как, его сын собирается стать живописцем? Нет, богатый банкир де Га, чью аристократическую фамилию наследник переиначил, искусство обожал. Вечерами запирал дверь своей комнаты и музицировал, а то звал дочерей, просил их спеть хоры бывшего тогда в большой моде Глюка и, сидя в кресле и прикрыв глаза, внимал божественным звукам. Он с удовольствием ходил на выставки, с видом знатока рассматривая картины, но то, что рисовал его отпрыск… Нет, это, по мнению родителя, никуда не годилось! Эдгар тосковал: отец, мягкий, веселый человек, совершенно не понимал того, что выходило из-под кисти или пастели сына.
И надо же такому случиться, что юнцу надоели занятия правом, в которых он всегда чувствовал что-то вымученное!
Вместо того чтобы томиться от скуки на лекциях, Эдгар пропадал в Лувре, копировал полотна любимых художников, а в голове вертелось одно: как сказать отцу о том, что с юриспруденцией он больше не хочет иметь дела? В один из вечеров решился и все выложил.
— Хорошо, — спокойно ответил де Га-старший.
И все. Эдгар выбежал из дома и долго бродил по Парижу. Свобода! Наступает новая жизнь! Для начала надо снять хотя бы небольшую квартиру, чтобы устроить быт по собственному разумению. Деньгами отец помог, а некоторое время спустя, вернувшись с выставки Салона, родитель с восторгом принялся хвалить некий портрет.
— Вот только имени автора не узнал, — вздохнул он.
Сердце Эдгара обдало жаром, и, задыхаясь, он ответил:
— Но это моя работа.
Итак, отец невольно благословил его.
